В одной знакомой улице...

Некоторым людям повезло родиться и вырасти в щедрых домах. Так повезло Юле Фрид, постоянному автору "Домового". Ее мама, Ольга Юльевна Фрид преподавала сценическую речь в Школе-студии МХАТ. Ее дом стал родным для множества студентов, которые теперь выросли и сделались знаменитыми. И Юля выросла — почти как норму воспринимая блеск молодости и таланта, никогда не покидавших ее дом. Ольга Юльевна минувшей зимой умерла. Юлия Фрид написала о том, какой была жизнь дома и его друзей: Павла Каплевича и Олега Меньшикова, Марины Голуб и Александра Балуева, Михаила Жванецкого, Андрея Битова и многих других...

Посреди столовой в нашей квартире стоит круглый-прекруглый стол. Нет человека, который бы, оказавшись у нас в гостях, не сказал: "Я всегда мечтал о таком большом круглом столе". Наш стол не просто большой — он, когда приходят гости, становится огромным. Наш стол не просто круглый — он путем довольно сложных манипуляций с применением грубой физической силы, досок, книжек и сложенных газет становится потрясающе овальным. Он раздвигается от окна до буфета — вопрос только в том, на одну, две или три доски раздвигать. "На три", конечно, трудно заставить едой, но зато усядется человек сорок пять. За столом всегда царит мама, даже сейчас, когда смотрит на всех с портрета на стене.

ПРОФЕССИЯ

Одно из моих первых детских воспоминаний — чувство гордости. Постоянное желание: а спросите меня, кем моя мама работает! Мамы, конечно, всякие нужны, но мама — педагог театрального института, который учит актеров!.. Да еще такой загадочной вещи, как сценическая речь! Значит, несомненно, она говорит правильнее и красивее всех, она знает, как научить других, чтобы хотелось слушать, хотелось смотреть, чтобы голос долетал, а мысль доходила... А все эти "если, после, разве, возле", которые пишутся без мягкого знака, а произносятся с ним, всевозможные "претензии" с "е", а не с "э" после "т", и "протекции" — наоборот с "э", эти "танцевать", в которых после "ц" нужно произносить "а", абсолютно не взирая на правописание... И я тоже знаю обо всем, о чем знает моя мама, и я могу смело спорить, что говорить надо так, а не иначе, и я обязательно выиграю. А спросите меня, откуда я все это знаю!

Но сначала мама была актрисой. Так ли уж страстно она хотела ею стать, мне неизвестно, но то, что школьницей была смертельно влюблена в Павла Массальского — это точно. После школы, а иногда и вместо нее Оля отправлялась в проезд Художественного театра (теперь уже Камергерский, а может быть, и тогда еще Камергерский) посмотреть, как Пал Владимыч с кем-нибудь из основоположников вальяжно идет в кафе напротив МХАТа пропустить рюмочку-другую... Она не просила автограф, она любовалась и, абсолютно счастливая, бежала в 155-й раз смотреть "Цирк" и повторять за ним: "For you, Mary, for you!" и "У белой женщины черный рэбьенок!"

Ровно в 41 году она закончила школу, а ровно в 43-м, посреди войны, был объявлен самый первый набор на первый курс Школы-студии МХАТ, и она поступила туда, и училась у Павла Владимировича, и стала актрисой, а потом много-много лет преподавала речь на курсе, где он преподавал мастерство актера. И он бывал у нас в гостях, и сидел за нашим круглым столом невообразимо красивый, обязательно в бабочке... "Impossible, Raika!" Possible, possible.

УЧИТЕЛЯ

В нашем книжном шкафу стоит фотография с дарственной надписью: "Очень люблю Вас, милая, милая Оленька". Василий Иванович Качалов, великий актер, Ольга Фрид — студентка, комсомолка, красавица. Качалов почти влюблен в нее. Нина Николаевна Литовцева, его жена, ставила на их курсе "На всякого мудреца довольно простоты" Островского. Мама играла Мамаеву. Часто репетировали у Качаловых дома. Когда что-то не получалось, Нина Николаевна просила мужа: "Вася, объясни", а он отвечал: "Объяснить не могу, могу показать". И запросто подыгрывал ей Глумова.

Качалов часто приглашал маму погостить у них с Ниной Николаевной на даче. Предварительно, естественно, испрашивалось разрешение у маминого отца. Она никогда в жизни без разрешения не поехала бы (так, по крайней мере, она рассказывала мне, когда я пребывала в возрасте того самого разрешения). Итак, маму отпускали к Качаловым на дачу. Василий Иванович, само собой разумеется, переодевался к завтраку, обеду и ужину и каждый вечер предлагал: "Завтра, Оленька, просыпайтесь пораньше, пойдем к реке, я хочу почитать вам отрывки из 'Воскресения'". "Нет, Василий Иванович, я лучше подольше посплю", — отвечала она и потом не могла себе этого простить всю жизнь. "Я проспала момент, когда сам Качалов мне одной собирался читать 'Воскресение'!"

ТЕАТР

Потом был Центральный детский театр. Как она рыдала однажды у репертуарной доски, когда в распределении ролей в "Коньке-Горбунке" красовалось: "Кобылица — О. Фрид"! "Убейте меня, но кобылицу играть не буду!" Распределение переписали: "Фрид — Мать Конька". Тогда она сменила гнев на милость и играла мать конька самозабвенно. А Ивана-дурака играл Олег Ефремов. Мать конька состояла не из одной Ольги Фрид, это была целая конструкция. Мама, собственно, играла передние ноги, а задними был согнутый в три погибели актер, фамилию которого я уже, конечно, восстановить не могу. И на них обоих был нахлобучен огромный балдахин с головой, отверстиями для глаз и открывающимся ртом. То есть смотреть вперед могли только передние ноги, задние — повиновались. Иван пытался оседлать и приручить кобылицу, вся команда танцевала специально поставленный сложный танец. Ефремов вскакивал на спину согбенных задних ног, дергал кобылицу за хвост и однажды вдруг его оторвал. Мама продолжала танцевать, но никак не могла понять, почему в кулисах все катаются по полу от смеха. А Ефремов, вместо того чтобы незаметно отбросить хвост, стал вкручивать его в то место, откуда, по его предположению, он должен был расти...

СЕМЬЯ

Работая в театре, мама вышла замуж. Папа был очень серьезным и вовсе не театральным человеком, а строителем. Он приехал в Москву из Донецка, моментально исправил украинский говор (на всю жизнь осталось только "кофэ") и бросил курить, потому что это не нравилось маме. Папа привез с собой дочку Люду, красавицу-девятиклассницу, которая, естественно, хотела стать актрисой. Ее отвели в Школу-студию МХАТ показать маминому бывшему однокур ( мастерству актера В. К. Монюкову. Он сказал, что Люде не стоит быть актрисой, и ее отправили учиться в Горный институт. Она, разумеется, сочла это родительскими происками и, никому не говоря ни слова, через год забрала свои документы и поступила в Щепкинское училище. Из Горного института она вынесла только своего первого мужа, благодаря которому и стала Людмилой Хмельницкой. Мужей потом было много, разных, в том числе и очень знаменитых. Папа кричал: "У человека должен быть один муж и одна жена!", а она резонно отвечала: "У тебя же вторая жена". Тогда он воздевал руки к небу: "Так я же первую похоронил!" Но, несмотря на его увещевания, она периодически выходила замуж и разводилась, закончила Щепкинское училище и пошла работать в Театр на Малой Бронной.

Параллельно родилась я, мама училась в аспирантуре преподавать сценическую речь, постепенно ушла из театра и обрела на всю жизнь свое единственное, любимое, не сравнимое ни с одним другим место работы — Школу-студию МХАТ. Я росла и больше всего на свете любила ходить к маме на работу — не важно на что: на вступительные прослушивания, репетиции, прогоны, экзамены, просмотры, танец, вокал, сцендвижение, речь, мастерство. Там бесконечно устраивались капустники, каждый понедельник проводили вечера, на которых кто только не выступал. Андроников рассказывал про Лермонтова, пел Окуджава, пел Высоцкий. Я хотела общаться только с мамиными студентами, только с ними мне было весело, только в них я влюблялась, только там была жизнь.

Интересуясь тамошним учебным процессом, я как-то упустила из виду свой собственный. Тут на мне и отыгрались. Папа сказал, что хочет, чтобы в его семье хотя бы один человек получил настоящую, серьезную профессию, и меня заставили поступить в институт инженеров транспорта. Семестры напролет я проводила по-прежнему в студии, во время экзаменов рыдала и каждую сессию собиралась бросать свой институт, но начинался новый семестр, и я опять отправлялась дружить, развлекаться и романить в Школу-студию МХАТ.

УЧЕНИКИ

Ее ученики стали потом актерами и неактерами, знаменитыми и нет. Караченцов, Киндинов, с их же курса Костя Смирнов — отец Константин, который держит теперь приход в Санкт-Петербурге, известный режиссер-аниматор Гарри Бардин, Гармаш, Верник, Алексей Гуськов, Георгий Куценко. Последний, когда поступил в студию, не выговаривал букву "р", и мама на первом же уроке поставила диагноз: "У вас, молодой человек, очень короткая уздечка". А уздечка — это такая штучка под языком, которая как раз и позволяет говорить "р-р-р-р-р". Он смертельно обиделся и, ни секунды не размышляя, ответил: "У вас у самой короткая уздечка". Мама ледяным тоном заметила: "Это большое приобретение для нашего курса". Потом они безумно полюбили друг друга, и Гоша до сих пор переживает: "Я нашей ласточке сказал, что у нее самой короткая уздечка. Да если бы она тогда могла представить, что я с моим говором, дикцией, скороговоркой и буквой 'р' выбьюсь в артисты и даже буду читать по радио 'Гарри Поттера'!"

У нее складывались уникальные отношения со студентами. Они доверяли ей самые страшные тайны из своей творческой и личной жизни, обожали с ней заниматься, без конца приглашали ее на свои сборища, даже через много лет, после того как заканчивали институт. И все постоянно тусовались у нас дома, все за тем же нашим круглым столом.

Самыми любимыми и близкими дому стали Марина Голуб, Саша Балуев и Паша Каплевич, теперь такие успешные, что без их фотографий не обходится практически ни одна газета или журнал. На первом курсе все должны были переписывать от руки длинные-предлинные фразы Толстого и Достоевского, чтобы научиться их правильно читать, безошибочно распределять вдоль них дыхание и голос, ставить на место логические ударения. Потом бумажками менялись, читали незнакомый текст с листа. Марине попалось: "Как чувствуешь себя сегодня, mon cher?" или что-то в этом роде. "Mon cher", написанное от руки — представляете себе? Вот Марина гордо и прочла: "шоп свеч".

Ее безумный темперамент принимал самые непредсказуемые формы и выплескивался при самых неожиданных обстоятельствах. Еще на вступительном экзамене, когда все абитуриенты скромно сидели перед именитой приемной комиссией, Марина закинула ногу на ногу и взирала на всех так, как будто осчастливила их своим высочайшим присутствием. После благополучной развязки, когда ее приняли все-таки учиться на артистку, мама ей сказала: "Никогда так больше не садись на экзаменах. Кстати, у тебя серьезные проблемы с голосом. По-моему, ты куришь". "Что вы, Ольга Юльевна, курить я давно бросила, еще в девятом классе. А сидела я так, потому что была в страшном зажиме. А для меня зажим — это полный разжим".

На четвертом курсе в мюзикле "Hello, Dolly!" она играла роскошную характерную Долли. А по речи выпросила — на преодоление — финал "Анны Карениной". На дипломном экзамене Маринка раздухарилась, размахивала руками, и когда Анна не застала Вронского, а получила только его небрежным почерком написанную записку, воскликнула: "Так, я этого ждала!" и весьма аристократично треснула себя по бедру. На что ее педагог В. К. Монюков заметил: "Эта — остановит паровоз!"

Паша Каплевич, учась в Школе-студии, и не предполагал, что не станет актером, а станет модным театральным художником. Он усердно сдавал экзамены (например, литературу — Инна Соломоновна Правдина спрашивает: "Какие, Павел, вы еще знаете поэмы Маяковского? Читали ли вы 'Про это'?" Паша, смутившись: "Про что?") и играл в спектаклях, например в "Воскресении". Паша играл политического ссыльного, который приносит всем провиант —- молоко и яйца: "Смотрите, какие штучки я принес. Насилу прошел через уголовников — чуть не отняли". Крынка с молоком и яйца были завязаны в узелок. Легким движением руки Паша достал крынку, но не рассчитал, что она не пуста, как на репетиции, а полна молоком. Тяжелая крынка выскользнула у него из рук, и молоко разлилось по паркетному полу прямо под ноги экзаменационной комиссии. "Ну, ничего, — не растерялся Паша, — зато яички остались". Икающий от смеха Массальский попросил опустить занавес.

А как вдохновенно пел Паша у нас дома песню "Погоня, погоня..." из "Неуловимых мстителей"! Аккомпанировал ему на пианино Олег Меньшиков, другой наш частый гость. Еще он любил соревноваться с Меркурием — в нашей столовой, рядом с уже помянутым круглым столом, возвышается статуя бога торговли. Он почти летит, лишь одной ногой касаясь мраморного постамента. Олег ставил рядом табуреточку, забирался на нее и принимал ту же элегантную позу — кто кого перестоит...

Саша Балуев блестяще заканчивал студию, играл главные роли во всех дипломных спектаклях, на экзамене по речи читал Бунина: "В одной знакомой улице я помню старый дом". Мне казалось, что это о нас и о нашем доме.

ДОМ

Так же трепетно, как она относилась к своей работе и к своим студентам, мама обожала разве что свою квартиру. Любые предложения на тему обмена, размена или, не дай бог, прописки какого-нибудь зятя отвергались железно и бесповоротно.

Сначала квартира была #24 — в первом корпусе нашего дома было 20 квартир, потом шел наш корпус, наш подъезд, и квартиры начинались с 21-й. Вдруг из первого корпуса выселили всех жильцов (чего больше всего на свете боялась мама), и дом стали реконструировать. После реконструкции в первом корпусе каким-то загадочным образом обнаружилось 32 квартиры, и нас перенумеровали. Мы очутились в квартире #36. Переделали прописку в паспортах, сообщили друзьям, позвонили родственникам в Ленинград и Горький (что квартиры, когда города меняют названия!), переоформили подписку и потихоньку привыкли.

Месяца через два я, придя домой, обнаружила на двери новенькую табличку с номером 51. Оказывается, по всем правилам градостроительного искусства подъезды и квартиры должны нумероваться слева направо, а в нашем доме лет эдак 60 все было наоборот. Опять прописка, подписка. Михал Михалыч Жванецкий на мой рассказ отреагировал бурно: "Этого не может быть! Я же историю 'Теперь ваша фамилия Крысюк, вы судимы, у вас есть родственники за границей' выдумал!" Может быть, он выдумал ее после моего рассказа...

Встречали как-то дома Старый Новый год. Собрались мои друзья. Все должно было быть весело, но как всегда, то есть как всегда весело. А моя сестра со своим тогдашним мужем Андреем Битовым и с его друзьями Михаилом Жванецким и Резо Габриадзе собирались в Центральный дом актера. Люда заказала им столик. Жванецкий — званый гость, а опальному в тот момент писателю Битову (только что за границей напечатали альманах "Метрополь" — вызов советской цензуре — с его рассказом) места не дают. Отказывают в празднике. Резо мог бы пойти и с тем, и с другим, но решил обиженного друга не бросать, и все приехали к нам. Жванецкий пообещал, что только выступит в Доме актера и тут же приедет.

Оскорбленного Битова успокаивали разнообразными напитками и закусками. Приехал Жванецкий с манекенщицей, которую выиграл в новогодней лотерее. Девушка, как выигрыш, покорно последовала за ним в незнакомые гости, но он время от времени причитал: "Зачем мне нужна эта каланча?", и каланча вскоре испарилась. Началось бурное веселье.

Резо просил Михал Михалыча рассказывать, как он после института работал инженером в Одесском порту. Тот был в ударе — вспоминал, как руководил разгрузкой какого-то танкера, который привез гудрон, а гудрон застыл, и его дробили отбойными молотками. Как во время его дежурства по порту прыгал импортный каучук, который никто не мог остановить. По-моему, эти истории и не записаны нигде, и слышали их только мы. От хохота, а может быть, и от выпитого Люда в роскошном черном шелковом костюме упала под стол и там осталась. Над ней с трагическим лицом склонился наш папа, она открыла глаза и прошептала: "Папочка, ты всю жизнь думал, что я курю, а я — пью". Резо выдал как всегда мудрый по содержанию и отточенный по форме афоризм: "Юля, оставь ее здесь, здесь ее дом, здесь ее никто не обидит и не осудит".

Ю.Фрид
журнал "Домовой", 07 июль 2002г.
domovoy.ru